 |
Девять из десяти -- речи от другого лица. Семь из десяти --
речи от лица почтенных людей. И еще речи, как переворачивающийся
кубок, вечно новые, словно брезжущий рассвет, и ведущие к
Небесному Единству. Речи от другого лица -- это суждения,
вложенные в чужие уста. Ведь родному отцу негоже быть сватом
собственного сына, и лучше, если сына хвалит не отец, а чужой
человек: вина-де не моя, а чужая. Речи от лица почтенных людей
-- это речи уже как бы высказанные, и принадлежат они уважаемым
людям былых времен. Но если те люди не обнаружили знания главного
и второстепенного, начала и конца вещей, то их нельзя счесть
истинными нашими предками. Если человек не опередил других
людей, он -- вне человеческого Пути. Такого называют "бренными
останками человека", А речи, как переворачивающийся кубок,
вечно новые, словно брезжущий рассвет, и ведущие к Небесному
Единству, следуют превращениям мира и вмещают вечность.
Когда
нет слов, согласие не разрушается. Согласие со словами не
согласуется. И слова с согласием не согласуются. Поэтому сказано:
"говори, не говоря". Речь без слов -- это когда всю жизнь
говорят и ничего не скажут. Или всю жизнь не говорят -- и
не останется ничего не сказанного. Каждый имеет свое мнение
о возможном и невозможном, об истинном и неистинном. Почему
истинно? Истинно потому, что считается истинным. Почему неистинно?
Неистинно потому, что считается неистинным. Почему возможно?
Возможно потому, что считается возможным. Почему невозможно?
Невозможно потому, что считается невозможным. У каждой вещи
есть свое "истинное" и свое "возможное". Нет вещи, не имеющей
своего "истинного" и своего "возможного". Без речей, подобных
переворачивающемуся кубку, вечно новых, словно брезжущий рассвет,
и приводящих все к Небесному Единству, можно ли постичь вечно
сущее? Все вещи хранят в себе семена жизни и приходят друг
другу на смену. Их начала и концы сливаются в кольцо, и исток
его невозможно постичь. Назовем это Небесным Равновесием.
Небесное Равновесие и есть Небесное Единство.
Яньчэн
Цзыю сказал Дунго Цзьщи: "С тех пор как я стал внимать вашим
речам, по прошествии года я совсем опростился, через два года
-- научился следовать переменам, через три года -- слился
воедино с миром, через четыре года -- уподобился другим, через
пять лет -- привлек к себе других, через шесть лет -- проник
в мир духов, через семь лет -- обрел Небесное в себе, через
восемь лет -- перестал различать жизнь и смерть, а спустя
девять лет постиг Великую Утонченность".
Чжуан-цзы
сказал Хуэй-цзы:
-- Конфуций
учил людей шесть десятков лет, а в шестьдесят лет переменился.
То, что прежде он считал истинным, под конец объявил ложным.
Он и сам не знал, не отрицал ли он пятьдесят девять лет то,
что ныне счел истинным.
-- Конфуций
честно трудился и преклонялся перед знанием, -- ответил Хуэй-цзы.
-- Все
же Конфуций в душе отрекся от своей жизни, но не говорил об
этом вслух, -- сказал Чжуан-цзы. -- Он говорил, что человек
получает свои таланты от Великого Истока и должен возвратиться
к изначальной одухотворенности. Его пение должно соответствовать
музыкальным тонам, а речь должна соответствовать приличиям.
Если я пекусь о пользе и долге, то своими суждениями о добре
и зле, истине и лжи покоряю лишь людские уста. Но чтобы заставить
людей покориться в своем сердце, не вступая с ними в противоборство,
упорядочить все порядки в Поднебесной -- такое, увы, мне не
под силу!
Цзэн-цзы
дважды поступал на службу и каждый раз изменялся в душе. Он
сказал:
-- Я служил,
когда были живы мои отец и мать, получал только три меры зерна,
а сердце мое радовалось. Впоследствии я получал три тысячи
пудов зерна, но не мог разделить их с родителями, и потому
сердце мое печалилось.
Ученики
спросили Конфуция:
-- Можно
ли такого, как Цзэн-цзы, считать бескорыстным?
-- Он
был корыстен, -- ответил Конфуций. -- Если бы он был свободен
от корысти, могла ли печаль гнездиться в его сердце? Истинно
бескорыстный человек смотрел бы на три фу или три тысячи чжунов,
как орел смотрит на пролетающего мимо комара.
Жизнь
неотвратимо влечет нас к смерти. Думаем об общем для всех,
а умираем в одиночку. Люди думают, что для смерти есть причина,
а для жизни, выходящей из силы, нет причины. Но так ли это
на самом деле? Почему жизнь или смерть случаются в тот момент,
а не в другой?
На небесах
есть периоды, которые можно исчислить. На земле есть области,
где обитают люди. Но как же найти Великую Утонченность? Мы
не знаем, где и когда окончится жизнь. Как можем мы узнать,
что наша смерть не предопределена извне?
И если
мы не знаем, где и когда она начинается, как можем мы узнать,
что наше рождение не было предопределено извне? Если есть
отклики на наши поступки, как может не быть душ предков? А
если откликов нет, как могут быть души предков?
Многие
Полутени спросили у Тени:
-- Почему
раньше вы смотрели вниз, а нынче смотрите вверх; раньше связывали
волосы, а теперь распустили; раньше сидели, а теперь стоите;
раньше двигались, а теперь покойны?
Тень ответила:
-- К чему
спрашивать о мелочах? Я двигаюсь -- вот и все. Я обладаю этим,
но почему -- не ведаю. Может быть, я подобна коже змеи или
чешуйке цикады, а может быть, и не подобна. В темноте и по
ночам я исчезаю, а днем и при свете я появляюсь. Не от них
ли я завишу? А они сами от чего зависят? Они приходят -- и
я прихожу. Они уходят -- и я ухожу. Когда довлеет сила, я
тоже ей уподобляюсь. Поскольку мы все происходим от силы,
какая вам нужда расспрашивать меня?
Ян Цзыцзюй
на юге дошел до города Пэй. Лао-цзы, идя на запад, пришел
в Цинь, и оба встретились в уделе Лян.
Стоя посередине
дороги, Лао-цзы обратил взор к небесам и сказал:
-- Я раньше
думал, что тебя можно научить, а теперь вижу, что это невозможно.
Ян Цзыцзюй промолчал. Когда же они вошли на постоялый двор,
он подал Лао-цзы воды для умывания, полотенце и гребень. Оставив
туфли за дверьми, он подполз к нему на коленях и сказал:
-- Мне
уже давно хотелось попросить у вас, учитель, наставления,
но мы шли без отдыха, и я не посмел беспокоить вас. Ныне у
нас есть досуг, так позвольте спросить вас: в чем моя вина?
-- У тебя
вид самодовольный, взгляд высокомерный, -- ответил Лао-цзы.
-- С кем же ты сможешь ужиться? Ведь "великая непорочность
кажется позором, великая полнота жизни кажется ущербностью".
Ян Цзыцзюй
изменился в лице и сказал:
-- С почтением
принимаю ваше повеление. Прежде на постоялом дворе его приветствовали
все проезжающие, хозяин выносил ему сиденье, хозяйка подавала
полотенце и гребень, сидевшие уступали ему место, гревшиеся
пускали к очагу. А теперь, когда он вернулся, постояльцы стали
спорить с ним за место на циновке.
|
